Демоны и «стокгольмский синдром»

Люди редко относятся к демонам разумно, взвешенно или нейтрально. Инфернальное почти всегда вызывает либо панический страх и отвержение, либо, наоборот, странное, упорное притяжение, часто переходящее в оправдание, романтизацию и попытки «договориться». Более того, нередко «терпимое» или «понимающее» отношение к демонам воспринимается как проявление мудрости или зрелости, в то время, как непримиримость с ними шельмуется как «суеверие» или «узость взглядов».

На уровне лозунгов это обычно звучит весьма правдоподобно: «демоны — это просто части нас», «ничего не надо подавлять, все надо принять», «зло — это лишь непонятое добро». В основе многих таких установок лежит очевидный факт: демона нельзя изгнать, пока ты вообще не признаешь его существование; попытка вытеснить теневое только усиливает его. Но на деле такое «принятие» слишком часто превращается лишь в закрепление дестрактора. Под видом «глубины» мышления начинается стирание различий между тем, что поддерживает жизнь сознания, и тем, что его поедает. При этом внутри Психокосмоса деструктивная матрица получает не только энергию, но и оправдание, закрепление и легитимизацию.

Нетрудно заметить, что распространенное отношение к хищникам очень похоже на так называемый «стокгольмский синдром», когда жертва парадоксальным образом начинает любить и защищать того, кто ее разрушает. При этом сознание, охваченное разрушительными тенденциями (или хищным вихрем), перестает отличать причину своей деструкции от источника облегчения и смысла.

Если рассматривать демона как деструктивную матрицу или вихревую сущность, питающуюся определенным спектром человеческой энергии, прежде всего — искаженными желаниями, становится очевидным, что противостояние или открытая конфронтация для него гораздо менее выгодны, чем устойчивая привязанность. Поэтому хищники часто и выстраивают такой формат одержания, при котором человек сам поддерживает канал связи, сам возвращается к мыслям, чувствам и действиям, подпитывающим хищный вихрь, и, главное, сам защищает этот вихрь от попыток разотождествления. Так формируется особая форма омрачения — когнитивная любовь к консументу, когда сознание «влюбляется» в ту матрицу, которая его же и разлагает.

Уязвимость к такому виду одержания коренится в самом исходном положении омраченного человеческого сознания. Мы уже говорили, что оно функционирует в мире, где испытывает три вида давления: «инерция» материи (гиле), искажение восприятия (малус) и прямое парализующее давление Архонтов, стремящихся свести любые его проявления к устойчивой, предсказуемой и регулируемой схеме. Иначе говоря, сознание изначально оказывается зажатым между тенденцией все упрощать, размывать и рассеивать, с одной стороны, а с другой — стремлением подменять реальную сложность мира — простыми и комфортными иллюзиями. Так и формируется эйцехоре — стремление к неэффективности, деструкции, к капитуляции перед энтропией, которое и является естественной реакцией системы, которой очень тяжело в таких условиях сохранять ясность и тургесцентность.

Субъективно это переживается как хроническая усталость, ощущение бессмысленности существования, застревание и «увязание» внимания, чувство бессилия, мешающее закончить действие или изменить «накатанные» пути.

И в такой ситуации демонический вихрь предлагает быстрый, привлекательный и очень соблазнительный выход. Любое падение, любое позволение себе «сорваться», «плюнуть», «пойти по наклонной» дает мгновенный всплеск облегчения, уменьшения той «ноши экзистенциального кризиса», который порожден гемарменом. Понятно, что разрушать всегда проще, чем поддерживать и созидать; поддаться аффекту — всегда легче, чем удерживать осознанность; потворствовать капризу всегда приятнее, чем поддерживать внутренний напряженный вектор.

А потому и возникает «искушение падения», замаскированного под «гордое своеволие»: «Я могу. Я хочу. Я беру». Парадокс в том, что эйфория от падения – это и есть первая форма наркотика, который демоническая матрица предлагает сознанию. Демон умело пользуется «загнанностью» сознания, он ее оформляет, усиливает, превращает в устойчивую модель реагирования.

Главная зацепка такого «подсаживания на иглу» состоит в том, что демон сперва создает напряжение, нагнетает тревогу, усиливает внутренние конфликты, ощущение неполноценности, невыносимой обязательности усилий. А затем он же предлагает облегчение, замаскированное под «позволение» и «заботу о себе». При этом между давлением ощущения «невыносимости существования» и последующим кратким облегчением не возникает временной паузы, и сознание очень быстро перестает различать, что именно является причиной, а что — следствием. Демон начинает восприниматься как тот, кто «снимает» боль, а не как тот, кто ее породил.

На следующем этапе внедрения хищник постепенно выдает свои импульсы за «внутренний голос» самого сознания. То, что поначалу ощущалось как навязчивая мысль, предложение, соблазн, постепенно интегрируется в само чувство «я». Человек начинает думать о себе: «я просто такой», «у меня такой характер», «это моя истинная натура», не замечая, что значительная часть этих «черт» — просто укоренившиеся зацепки деструктивной тенденции. Гоэтическая традиция отчасти поэтому настаивает на объектировании деструктивных матриц: пока человек не увидит их «в третьем лице», пока не именует и не поставит напротив себя, он так и будет принимать их за собственные проявления.

С этой точки зрения становится понятно, почему отношения с демонами так часто и легко романтизируются. Демон почти всегда приносит с собой ощущение значимости. В его присутствии психика ощущает себя не просто слабым и страдающим существом, а кем-то особенным: избранным, посвященным, мудрым и превосходящим других. Внимание демона, даже если оно проявляется в деструктивных явлениях, болезненных страстях или абсурдных моделях, воспринимается как признак того, что с человеком «что-то происходит», что он не просто живет обыденной, серой, незначительной жизнью.

К этому примешивается и подпитка эйцехоре. Демон провоцирует ощущение «свободы» от правил: «я имею право на свою тьму», «я никому ничего не должен», «я выше ваших моралей». Это состояние «гордого бунта» против давящего мира, против Архонтного гемармена, против обезличивающей повседневности легко воспринимается как высокий духовный протест. Однако на деле, чаще всего, это всего лишь капитуляция перед внутренней неупорядоченностью,  окрашенная в героические тона. И чем больше человек привыкает получать удовольствие от таких «восстаний», тем сильнее он будет защищать «право» на них, а значит — и ту матрицу, которая это «право» ему подсовывает.

Кроме того, ощущение связи с могучими силами или сущностями создает очень мощную иллюзию близости. Демон требует постоянного внимания к себе, к своим образам, идеям, к затрагиваемым им темам. Человек бесконечно прокручивает одни и те же сцены, диалоги, ритуалы, образы. Его внимание все больше закручивается вокруг одного и того же центра. А тогда, когда на чем-то  непрерывно концентрируется внимание, сознание интерпретирует это как связь, почти как любовь. «Он всегда рядом», «он меня не оставляет», «он — единственный, кто меня понимает» — за этими формулами почти всегда стоит простой факт: хищнику выгодно не отпускать свою кормовую базу.

Кроме того, еще один важный механизм романтизации состоит в том, что демон действительно способен приносить результаты. Активность некоторых деструктивных матриц помогает выигрывать в борьбе за престиж, власть, влияние, сексуальную привлекательность, за все то, что сознание склонно считать доказательством собственной успешности. Понятно, что с точки зрения энергии это – очень простой контракт: демон переориентирует потоки, укрепляет волю в одном секторе, (но расплачивается за это деградацией в других). И неважно, что при этом уменьшается способность любить, воспринимать, различать, быть целостным. Человек получает измеримый и вполне очевидный выигрыш здесь и сейчас, а цену — потерю глубины и внутренней свободы — списывает на «сложный характер», «тяжелую судьбу» или «жертвы во имя цели».

Так постепенно выстраивается структура, в которой любое сомнение в благонадежности «союзника» воспринимается как покушение на собственную идентичность. Демон усиливает иллюзию автономии: человек уверен, что это он сам управляет духом, что он использует его как инструмент, что он заключил «равноправный» иди «выгодный» договор. И именно потому, что эта уверенность вызывает в нем приятную волну самоутверждения, он не замечает, как его решения и реакции давно следуют по колее, прочерченной деструктивной сущностью. Всякий, кто пытается указать на это, неизбежно воспринимается как враг, как тот, кто «не понимает», «завидует» или «боится» его настоящей силы.

Демон, в свою очередь, заботится о том, чтобы способность жертвы к сомнению была ослаблена. Одна из излюбленных стратегий хищников — уменьшение гибкости, критичности и вариативности мышления. Внутри сознания постепенно закрываются альтернативные суждения и остается один способ интерпретации — тот, который обслуживает интересы дестрактора. Все, что с ними не согласуется, объявляется «скучным», «низким», «не моим» или «враждебным». На этом уровне человек уже не только не хочет видеть опасность, он действительно ее не различает: в его картине мира демон выглядит не источником разрушения, а единственным, кто придает смысл, вкус, яркость, направление жизни.

Особенно опасным этот процесс становится тогда, когда демоническая матрица встраивается в ключевые опоры самоощущения: чувство собственной ценности, сексуальность, образ справедливости, представление о знании и верности. Если дестрактор закрепился в сфере самоуважения — любая попытка указать на его разрушительный характер будет переживаться как унижение, как «отнятие достоинства». Так жертва превращается в адвоката, и человек не просто «терпит» хищника, он начинает агрессивно защищать его от любых попыток разоблачения.

На этом этапе «стокгольмский синдром» становится особенно очевидным. Сознание яростно защищает демона от тех, кто мог бы помочь идентифицировать дестрактор, отделить внутреннее от навязанного, усилие — от срыва, свободу — от каприза. Это так же сложно, как забрать у зависимого его наркотик, это вызывает не благодарность, а ярость и отчаяние. Так же сложно разорвать деструктивную привязанность, при этом у жертвы внутри все будет кричать, что у нее отбирают единственную опору. Демон насаждает в сознании твердое убеждение: «без меня ты ничто». И если сознание долго жило, опираясь на этот костыль, ему действительно будет казаться, что без него оно не выстоит.

Для потребителя энергии нет ничего удобнее, чем сознание, которое боится прямого суждения, боится признать, что «это разрушает», боится назвать хищника — хищником, чтобы не выглядеть «старомодным» или «суеверным». В современном дискурсе любая критика демонического влияния кажется проявлением агрессии, а любая попытка провести границу — инквизиторством или «традиционализмом». В результате там, где просто активны ясность и инстинкт самосохранения, человека обвиняют в «суеверии», а того, кто оправдывает собственных пожирателей, хвалят за «широту взгляда».

Для мага такая ловушка опасна вдвойне. Во-первых, потому что его сознание изначально более подвижно и энергично, а значит, любая деструктивная матрица внедряется сильнее и глубже. Во-вторых, потому что сам маг по определению действует в области вызовов, инициаций, выходов за пределы обыденного — а это и есть именно те зоны, где демонические проявления особенно активны. В-третьих, потому, что маг склонен воспринимать любые интенсивные переживания как часть Пути: он легко может спутать демонический «прогресс» — возрастание глубины переживаний, расширение диапазона состояний, наращивание влияния — с реальным углублением сознания и приближением к Свету. Демон обычно совершенно не против того, чтобы человек считал его духовным Учителем, ему это даже удобнее.

Однако мудрость — это умение распознавать различие между конструктивным и разрушительным, не впадая ни в истерическую демонизацию всего подряд, ни в розовый пацифизм по отношению к хищникам. Зрелое сознание может сколько угодно спокойно и без истерик говорить о демонах, видеть их функции и место в общей системе мироздания, но при этом — твердо оставаться на своей стороне границы.

Именно поэтому так важно ясно видеть главную подмену. Демон всегда стремится представить себя в образе союзника — Учителя, Покровителя, Защитника, «старшего брата», который якобы помогает человеку быть собой, защищает от мира и от Архонтов, открывает «скрытую правду» о реальности. Он может действительно временно облегчать выполнение некоторых задач на Пути: вскрывать самообман, ломать ложную скромность, разрушать лицемерие. Но по своей природе он остается консументом, потребителем. Его интересы — не в том, чтобы носитель стал свободнее, целостнее и самостоятельнее, они — в том, чтобы обеспечить себе стабильный и обильный поток энергии. Демоны — никогда не партнеры, они — всегда пользователи.

Разорвать такую привязанность силой почти невозможно. Любая грубая попытка «отрезать» демоническое влияние, пока сознание само с ним отождествлено, будет восприниматься как насилие и приведет к еще более сильному цеплянию. Выход может быть лишь в постепенном восстановлении тех качеств, которые были подменены или искажены.

Прежде всего, следует культивировать способность к сомнению. Не к нигилизму или тотальному скепсису, разрушающему все подряд, а к устойчивой внутренней привычке вопрошания. Следующий шаг — культивация способности к любви и состраданию, способности видеть в другом не объект потребления, не конкурента или угрозу, а самостоятельный источник Света. Демонические матрицы не выносят настоящего тепла души, им нужна либо холодная функциональность, либо раскаленный аффект.

Вся архонтно-демоническая система современности построена на рассеивании и фрагментации сознания: клиповое мышление, нескончаемое мелькание стимулов, невозможность долго удерживать внимание на одном объекте. А потому практика воспитания внимания, умения долго и проницательно смотреть внутрь себя, на процессы, на другого, — подрывает власть хищников.

Ну и наконец, важный механизм противостояния — разотождествление. Пока человек считает дестракторы «своими фишками», любая попытка изменения воспринимается как покушение на саму его сущность. Но если он научается воспринимать дестрактор как то, над чем следует работать, то, что нужно исправлять, без сожалений и обвинений – он получает шанс на внутреннюю свободу. Важно перестать защищать демона как самого себя и начать, наконец, смотреть на него как на то, чем он является: на искажение, когда-то допущенное и встроенное, но не тождественное природе сознания.

Тогда любовь, обращенная к хищнику, переориентируется на Источник, на живых существ, на саму возможность быть, а боль от расставания с привычной матрицей оказывается не трагедией, а наоборот — началом выздоровления.

В этом и состоит настоящая внутренняя гоэтика: не в том, чтобы бесконечно воевать с демонами или отрицать их существование, а в том, чтобы перестать любить свою несвободу, перестать защищать тех, кто живет за счет твоей энергии, твоей жизни, и вернуть себе право расходовать свою энергию на собственное восхождение.

Можно быть сострадательным к существу, пораженному деструктивной матрицей, и при этом оставаться абсолютно непримиримым к самой матрице. Можно признавать, что демоны существуют, что они встроены в общую архитектуру мироздания, что их появление закономерно, — и все равно сознательно не давать им права распоряжаться своей волей. Понимать устройство фермы миров — не означает считать нормальным свою роль в ней как скота.