Дионис и Веельзевул

Дионисийское начало — это сама живая ткань стихии чувств как способа пребывания в мире; то, что придает потоку сознания интенсивность, вовлеченность, способность переживать реальность как живое и непосредственное присутствие. В классическом описании именно оно был тем, от чего «трепетала душа», когда городской человек уставал от рассудка и благоразумия, дионисийское приносило ему энтузиазм (буквально — «вселение божественного»), восстановление иссякающей полноты переживаний.

Однако дионисийское начало, хотя и делает жизнь глубокой и красивой, с легкостью может и выходить «из берегов», если поток не находит для себя подходящего сосуда, порождая целые цепи дестракторов.

Самая распространенная ошибка, которая возникает при акценте на дионисийском начале, состоит в принятии чувств за противоположность познания. В своем исходном смысле стихия чувств — это не «противоположность разума», а та первичная среда, в которой вообще зарождается импульс стремления искать ведения. Это — первичное интуитивное распознавание, тонкое внутреннее различение, которое еще не сформулировано, не оформлено, однако уже способно реагировать, давая эмоциональное понимание того, что полезно, а что — вредно, что истинно, а что — ложно. Стихия чувств — это инструмент первичной ориентации, поле потенций сознания, в котором рождаются первые всходы будущих решений, пониманий и вопросов. И потому, когда искажается стихия чувств, деструкции подвергается не только «эмоциональная жизнь»,  искажается сам механизм движения к знанию.

Именно так рождается дестрактор «желания не-знать» — Веельзевул, который может быть рассмотрен как «бездна» Диониса. «Господин мух» — это не «хаос эмоций», а особое эмоциональное неведение, отказ от внутренней работы по анализу и различению, подмена познающей активности стремлением ухватить готовую «мудрость» — желательно сразу, без риска, причем так, чтобы она подтверждала уже имеющееся настроение.

Веельзевул – чрезвычайно многоликий демон, который, хотя и не входит в число гоэтических Привратников, тем не менее, «стоит» за многими из них, представляя собой тот базис, на котором и настраиваются другие деструктивные матрицы. Он представляет собой сам принцип демонического паралича воли, который, однако, действует не на уровне потентности как таковой (она относится к области активности Архонтов), а на уровне ее эмоционально-чувственной мотивации, на уровне «топлива» желаний, которое и поддерживает огонь воли.

Этот демон разрушает саму структуру мышления и интуицию, так что сознание перестает отличать вдохновение от прихоти, а поиск ведения начинает казаться скучным, напрасным и бессмысленным. Он «гасит» само желание развития, стремление мыслить, понимать, переживать и достигать.

Само по себе дионисийское начало придает сознанию способность чувствовать реальность холистично, в целостности ее света и тьмы, красоты и жестокости, и именно поэтому оно может стать путем к прямому гнозису, поскольку настоящая истина сперва переживается, а уже затем — формулируется.

Однако искажение этого первоначала создает обманчивую легкость, при которой чувство перестает быть проводником глубины и превращается в оправдание поверхностности.

Веельзевул – это дестрактор размывания иерархии сознания, смешения эмоций, идей, желаний, страстей, и их переплетение с прихотями и капризами, которые объявляются «истинными желаниями» и поэтому идеализируются и получают статус внутреннего закона.

Так и возникает дестрактор «захвата готовой мудрости». Понятно, что познание по самой своей природе требует значительного времени, усилий, пластичности сознания и его готовности сомневаться в «понятом», пересматривать образы мира и самого себя. Поэтому когнитивный процесс всегда несколько усмиряет гордыню, заставляет признавать пробелы, видеть неопределенности, делать шаги в темноту вопроса.

И именно дионисийский поток может дать силы на этот риск, придать мужество переживать, не убегая. А Веельзевул, напротив — превращает чувства в механизм избегания. Тогда, когда в сознании должна возникнуть честная тревога незнания (и вслед за ней — труд понимания), под влиянием Господина мух возникает раздражение от самого факта сложности: «зачем мне это?», «это скучно», «это слишком долго», «я и так все чувствую».

И тогда, вместо того, чтобы выстраивать процесс познания, сознание начинает стремиться потреблять «мудрость» как стимул, как подтверждение, утешение, социальный маркер принадлежности к «понимающим». Человек, попавший во власть Веельзевула, собирает формулы, афоризмы, символы, «ключи», но не использует их как ступени познания, как опоры когнитивного процесса, а просто носит их как амулеты статуса.

Он путает «знание» как понимание причинностей – на воспроизведение подходящих рассказов, которые, к тому же, приятно ложатся на его настроение. Это и есть «муха», летящая к нечистотам: мы уже отвечали, что Веельзевул — это не сами нечистоты, а влечение к ним, то есть эмоционально окрашенная и оправданная подмена познавательной активности.

При этом Веельзевул деструктурирует не интеллект, а сердце познания, то непосредственное ведение, которое коренится в чувствах и рождается из первого пробуждения осознающего полюса. И именно от него Веельзевул и изолирует психику, подсовывая вместо «внутреннего компаса» клубок импульсов.

Поэтому он так часто и становится «мостом» между разными демоническими матрицами. Когда стихия чувств перестает служить различению и превращается лишь в набор капризов, стремление к ведению очень быстро превращается в желание обладать лучшим: не быть — а иметь; не понимать — а присвоить; не идти — а считаться пришедшим. И на этом этапе искажение дионисийской стихии оказывается прямым препятствием для познания, поскольку всякая попытка анализа переживается как угроза удовольствию, всякая проверка — как оскорбление, всякая сложность — как «насилие над непосредственностью». Так сознание приобретает странную «эмоциональную догматичность»: оно вроде бы живет чувствами, но эти чувства не живые, они превращены в систему запретов на реальность.

В случае искажения аполлонического начала, которое мы обсуждали, главная проблема состояла в том, что свет различения переставал служить целостности и становился либо «скальпелем без синтеза» (анализ, режущий до исчезновения целого), либо темницей единственно правильного описания.

В случае же активности Веельзевула происходит такое же порабощение, но уже в «единственно правильном настроении», причем деструктивная матрица создает впечатление, что настроение — это и есть истина. Если деградация аполлонического превращает мир в холодную схему, то деградация дионисийского – напротив, превращает схему в ненужную роскошь, опираясь на искаженный «эмоциональный интеллект»: «мне достаточно импульса», «мне достаточно ощущения», «мне достаточно того, что я возмущен/вдохновлен». При этом оба вида деструкции приводят к отказу от реального преобразования: там, где требуется интеллектуальный (или эмоциональный) труд — создается симуляция; там, где должна быть встреча с полем восприятия, — появляется комфортная виртуальность объяснений или комфортная виртуальность эмоций. 

Понятно, что Веельзевул нередко входит в сознание именно в результате бунта против аполлонического. Когда человек устает от параметров и определений, от дисциплины различения, от того, что познание требует усилий и терпения, проверок, признания ошибок, а иногда — и болезненного пересмотра всей картины мира.

Стихия разума – это всегда тернистый путь к ясности, на котором требуется шаг за шагом отделять истинное от фальшивого, важное от мнимого, факты от самоутешения. Однако когда эта работа приобретает негативную эмоциональную окраску, когда она переживается как давление, стыд, «насилие над спонтанностью», психика часто отвечает эмоциональным отказом: не буду думать; не хочу разбираться; не хочу различать.

И именно тогда в сознание и внедряется Веельзевул как дестрактор: он обещает даже не просто облегчение, а целую идеологию облегчения. Он провозглашает нежелание прикладывать усилия —  принципиальностью, а некомпетентность —  «свободой». И тогда ощущения усталости и интеллектуальной лености уже представляются как добродетель, как свидетельство «живости» и «естественности» сознания, которая противопоставлятеся «холодному рационализму». Очень удобно считать, что, поскольку различение требует труда, —  оно и не нужно; если компетентность не дается легко и приятно, значит — «это не мое».

Так Веельзевул нивелирует потребность в усилиях для познания, заменяет путь внутренней работы на мгновенный эмоциональный вывод. Компетентность становится подозрительной («умничают»), а некомпетентность — почетной («я не заморачиваюсь»). И чем больше психика избегает дисциплины мысли — тем сильнее ей нужно доказать себе, что избегание — это не слабость, а “прозрение”. Так формируется замкнутый круг: отказ от логики рождает все больше ложных убеждений, а ложные убеждения, в свою очередь, требуют все более яркого эмоционального самооправдания.

В результате «бунт против Аполлона» не освобождает Диониса, а лишь обессмысливает мышление. Сила стихии чувств не в том, чтобы отвергать разум, а в том, чтобы придавать ему живую мотивацию и глубину.

Под влиянием Веельзевула же вместо чувств как инструмента «быстрой оценки» выстраивается лишь щит от интеллекта, вместо живой вовлеченности — комфортная самодостаточность, вместо тернистого пути познания — «получение готовой мудрости», которая при этом всегда оказывается ложной, поскольку она не прожита и не проверена.

Так Веельзевул и оказывается дестрактором познания через чувства, лишая процесс познания эмоционального подкрепления, делая интеллектуальные усилия «неинтересными», разрушая мотивацию к познанию. Если же мотивационная схема искажена, поток информации превращается в поток стимулов, а «знание» — в иллюзию информированности без структурированности и синтеза. И это открывает путь глубинным архонтным влияниям подавления когнитивной активности, когда само различие между знанием и неведением перестает даже ощущаться.

Мы уже обсуждали, что «Веельзевул делает демонов видимыми», он почти всегда включен в систему, где разные дестракторы действуют на разных уровнях одного и того же процесса — срыва процесса познания.

При этом именно Веельзевул «ломает внутренний двигатель» когнитивного процесса, в то время, как другие дестракторы помогают либо закрепить поломку, либо извлечь из нее энергетическую выгоду.

На уровне Триады остановки возникает тесная связь Веельзевула с Баэлем, отказа от познавания – с согласием на суррогат знания. Веельзевул делает познание эмоционально невыносимым: думать «скучно», разбираться «незачем», проверять «унизительно», а сложность воспринимается как оскорбление. Он лишает «вкуса к истине» и подменяет его вкусом к быстрому облегчению.

Баэль же в ответ предоставляет готовые заменители истины — удобные мифы, простые ответы, «обманутых богов», псевдо-объяснения, которые можно принять без труда и без риска. Баэль — это Король легко усваиваемой лжи: он делает ложь практичной, гладкой и эмоционально выгодной.

И в то время, как Баэль создает такое наполнение сознания суррогатами знания, Король Гнева —  Белиаль — превращает этот суррогат в социальный цемент. Когда познание ослаблено, сознанию требуется компенсировать свою внутреннюю неуверенность — внешней опорой, группой, тем кругом, где не задают неудобных вопросов и дают чувство общности. А если  вдруг возникают сомнения, Белиаль включает стыд и угрозу: «не разрушай единство», «не выноси сор из избы», «не умничай», «будь как все». И тогда, как Веельзевул убирает внутренний критерий истины, Белиаль заменяет его внешним критерием лояльности.

Кроме того, Веельзевул связан и с самой Матерью демонов – Лилит, поскольку «не знать» и «не любить» — это  две тесно связанные формы отказа от реальности. Лилит — это искажение самой способности к живой связи, которая порождает неведение как отказ любить (в смысле признавать инаковость и свободу другого). Дионисийское единение на уровне Лилит искажается в обладание, когда «соединиться» — значит присвоить, растворить, поглотить, сделать “моим собственным”.

Именно поэтому Лилит часто именуется как «матерью», так и «супругой» Веельзевула. Она превращает эмоцинальную леность и капризность — в жадность и потребление, поскольку, когда нет различения и ответственности, то и близость проявляется лишь как обладание. Оба дестрактора отвергают процесс, работу, усилия, Веельзевул — в процесс познания, Лилит — в процессе зрелой любви (как сочетании свободы и взаимности). Первый дестрактор делает сознание ленивым и самодовольным, другая — жадным и поглощающим.

Так и формируется порочная структура ленивого сознания, в котором лень превращается в источник демонических дестракторов. Веельзевул выключает мотивацию к познанию, превращает сложность в раздражитель, Баэль — подсовывает «готовую мудрость», которую легко проглотить и приятно иметь, а Белиаль — превращает ложь в коллективную идентичность и запрещает сомнение как измену. Лилит же расширяет отказ от познания до отказа от подлинной любви и свободы, превращая весь путь сознания — в охоту за присвоением знаний, переживаний, состояний, сил, “посвящений”, людей.

В этом смысле Дионис придает способность переживать истину как присутствие и проживать ее как путь. Веельзевул же делает сознание довольным своим неведением, и это довольство начинает казаться духовностью.

Соответственно, наиболее эффективное противостояние «бездне Диониса» — таково же, как и «бездне Аполлона» — Орфический синтез.  Понятно, что Диониса нельзя «победить» — как нельзя победить саму жизнь. Его можно либо отвергнуть и получить мщение вытесненного бога, либо — принять и вместить, восстановить иерархичность внутри потока чувств, чтобы он стал плодородным виноградником, а не непроходимой лесной чащей. А это значит, что противостояние Веельзевулу состоит в возвращении самоидентификации и самоанализа, недопущении подмены желаний — прихотями, возвращение потоку его источников, чтобы река была чистым течением, а не чередой луж, над которыми кружат мухи.