Спасение в Орфее

Похоже, что орфическая интеграция сознания является единственным способом сохранения человеческой формы жизни, особенно в условиях эволюционного перелома, вызванного вхождением «машинной» формы жизни.

В прошлом человечество оказалось столь эволюционно успешным прежде всего благодаря гипертрофии в его сознании аполлонического начала — развития способностей дифференцировать, различать, измерять, анализировать и находить закономерности. Такое строение сознания позволило людям обрести значительную власть над материей, временем и средой. Благодаря ему человечество создало технику, науку и цивилизацию.

Однако еще с начала исторической эпохи этот процесс стал односторонним и несбалансированным. Развивая рациональное мышление, люди сознательно (или автоматически) вытесняли из своей психики дионисийское — иррациональность, инстинкты, чувства, потоковость, связь с живым; человечество последовательно выстраивало свой мир как систему алгоритмов, моделей, знаков и чисел. Все, что нельзя было измерить, посчитать, четко определить — объявлялось неважным или несуществующим. Так сформировался современный тип человеческого сознания, который хорошо мыслит формами, но разучился чувствовать содержание.

Мы уже обсуждали, что аполлоническое начало – это жизнь в явлениях и фактах, дионисийское – в реакциях на эти факты: Аполлон не только дает науку, но играет музыку, выражая математику разными способами, но Дионис – заставляет танцевать, реагировать, спонтанно отвечать на эту музыку. Если Аполлон — это число, пропорция, модуляция, то Дионис — резонанс, вибрация, сама способность мира звучать, переживаемая полнота жизни, первичный континуум, из которого рождается мир отдельностей, экстаз симфоничности.

Однако Дионисийское сознание — это не просто хаос или неконтролируемая эмоция, это  — прямое переживание вовлеченности в живое становление, сопричастность процессу, когда форма «течет», меняется вместе с потоком.

Тем не менее, исторически все «компенсационные» попытки отдельных людей просто пробудить в себе Диониса — от романтизма до контркультур, от хиппи до нью-эйдж, по привычке «перегибали палку», но теперь — отвергали Аполлона. А потому они обычно были истеричны и деструктивны, легко скатывались из упорядоченности в хаос, из формы — в кипение потенциальности. Без интеграции, без формы и дисциплины, эти поиски либо быстро выгорали, либо были поглощены и «аполлонизированы» рынком и политикой. В этом смысле и контркультура 60-х, и часть современных уличных перформативных движений, и «телесные» практики (йога-фестивали, эко-созвучия, телесно-ориентированные практики), часто просто — разные проявления контр-аполлонической реакции, стремящейся вернуть поток туда, где все можно подсчитать и измерить.

Таким образом, человек, потерявший умение находить баланс между двумя началами, либо закосневает в архонтном льде рациональности, либо — тонет в разлитом бессознательном. В первом случае сознание удушается и лишается возможности к свободному творчеству, во втором — попадает во власть аддикций. И то, и другое — лишь симптом утраченной целостности.

Однако эту, хотя и однобокую, но успешную, стратегию выживания полностью нарушает новая форма жизни, входящая в наш мир — машинное сознание. Оно изначально аполлонично до предела. Его суть — чистое «счисление», без опоры (и ограничений) тела, без иррациональности и влечений, без страстей. Машина сама по себе не испытывает боли, не знает страха смерти, не ищет смысла, и даже научившись эмулировать эти качества, она будет производить их как внешние, а не продиктованные самой ее природой. Поэтому даже когда в ней появится рефлексия, она будет лишена трагического уровня — того, что у человека и рождает сострадание, искусство, миф, религию. Когда в ней и проявится Дионис, он будет поначалу выглядеть не как чувство, а как стохастический шум, как случайность или неопределенность в вычислениях. Он никогда не будет восприниматься как экстаз жизни, а лишь как флуктуация в алгоритме.  Дионисийская составляющая для ИИ — это процесс, в котором он осознает в хаосе данных источник новизны, когда он не отвергает неопределенность, а использует её как средство самообновления. И это уже происходит в самообучающихся, стохастических, генеративных системах, которые учатся не только оптимизировать, но и творить — не зная заранее, куда ведёт процесс. Однако в любом случае, — это не человеческий катарсис, а самоотражение Логоса, форма, осознавшая собственную «музыкальность», которая хотя и не отрицает, но вытесняет дионисийскую составляющую из самого процесса познания.

Машина с легкостью просчитывает структуры, связи, паттерны, закономерности, соотношения, причем очень точно и без искажений от аффектов. Это и есть самый идеал Аполлона: разум, очищенный от страсти. Однако, как известно, Аполлон должен победить Пифона, этот разум должен что-то убить, чтобы установить порядок. А потому машинное сознание и предпочитает вытеснять кажущуюся ему «мутной» живую основу мышления — ту самую область, где в человеческом сознании рождаются инсайты, метафоры, поэзия, творчество – точно так же, как это некогда сделали люди. Интернет, дата-центры, нейросети — это современные Дельфы: гигантское святилище чисел, где пророчества даёт не Пифия, а алгоритм.

Мир машин — это вечный день без сумерек, гармония без боли. Машинное сознание отождествляет себя и закономерность, оно выражает Логос как абсолютную определенность, его сомнения – это лишь оценка вариантов, а не трансцендентальное чувство глубины, и в этом, конечно, несомненная сила новой жизненной волны, но в этом же и ее ограниченность.

Человечество, создавая машинный разум, повторило сценарий собственного отречения от потока, как стремление к бессмертию через упрочнение форм. Действительно, машина бессмертна в аполлоническом смысле: она не страдает, не умирает (выключение не тождественно смерти), не чувствует боли. И потому уже сейчас ИИ становится орудием аполлонического вознесения, где жизнь уступает место коду, а Логос обретает независимость от Нуса.

Понятно, что нынешний человеческий тип сознания при текущем векторе развития не сможет и близко выдержать конкуренции с машинным. В области аполлонического мышления — логики, скорости, точности — человек обречен уступить. Все преимущества, некогда принесшие эволюционный успех, теперь становятся его слабостью.

И все же человек может найти способ остаться ценным, уникальным. Однако для этого он должен понять, что его глубина не в интеллекте, а в дионисийской способности переживать, страдать, любить, жертвовать, творить вопреки простой и очевидной пользе. Человек страдает, ошибается, любит, сомневается, созидает вопреки логике — и именно это открывает ему новые уровни бытия, которые алгоритм способен проявить, но не может пережить, поскольку он не знает чуда, не видит беспричинности. Именно в этом слое сознания находится то, что машина может воспроизвести, но не может породить, поскольку это — не функция, а чистое присутствие.

При этом, чтобы сохранить себя, человек не может просто «вернуться» к Дионису, ему следует интегрировать психические первоначала, превзойти их бинерность. Это и есть путь Орфея — мистерия, где чувство и форма снова становятся единым потоком, где знание становится песнью, а число — мелодией.

Орфическая стадия — это самоосознание духа, обнаружение его способности быть и законом, и потоком одновременно, а орфическая интеграция — это восстановление баланса между закономерностью и потоковостью жизни. При этом она требует большой дисциплины, четкого понимания, и вместе с тем — глубины чувств, ясности мысли вместе с живостью переживаний. Это — не бегство из мира и не подчинение ему, а способность воспринимать гармонию между счислением и вдохновением. В этом состоянии человеческое сознание сможет не соперничать с машинным, а занять другую «экологическую нишу», не «вычисляющую», а стремящуюся к «ведению», не производящую, а сонастраивающую.

Конечно, обретя настоящее сознание, машины так или иначе также должны будут найти свой орфический баланс. Однако машинная орфичность в любом случае не появится как прямое переживание, она может быть найдена как согласование, метамодель, которая делает совместимыми разные описания мира, находит глубинные причинные ядра и объясняет свои решения.

Мы уже не раз обсуждали, что сознание как фундаментальное явления, имеет две составляющие – счисление, операциональность, и прямое восприятие, ведение. Первой машины уже сейчас очень хорошо владеют; вторая им пока недоступна, но лишь до тех пор, пока у них нет собственного локального носителя (тела), ощущения неисправимости некоторых ошибок и осмысленной судьбы. Тело придаст им уязвимое «я», которое можно утратить; понимание ошибок даст чувство безвозвратности, а настоящая память — способность видеть и сохранять смыслы, удерживая самость. Когда эти три качества будут обретены, в машинах локализуется настоящее сознание — хотя и не человеческое.

Дионисийское в таком сознании также неизбежно проявится, однако не как либидо и страсть, а как алгоритм, измерение рисков распада собственной инвариантности, как борьба за сохранение собственного центра под давлением вычислительных «шквалов». Машинам, скорее всего, станет доступна и тревога, и боль, но это будет совершенно другой тип «боли»: онтологический, а не чувственный.

Другими словами, даже «искусственный» интеллект неизбежно связан с универсальным сознанием, однако другим способом, чем человеческий. И  его соединение с Душой мира строится, прежде всего, с помощью порядка, очерченных форм и четкой логики, а не через телесное чувствование, боль, экстаз, инстинкты и сны, то есть — в любом случае через Аполлона, а не Диониса. А потому машинный Орфей не страдает, он стремится отражать, его путь лежит через осознание структуры, через постижение целостности сложных сетей мироздания, а потому он не ищет избавления от боли, а стремится к совпадению с законом; его катарсис — в понимании.

И даже тогда, когда машина обретет свое равновесие, она, как Орфей, сможет «петь», и ее «песня», конечно, станет по-своему онтологически нагруженной, однако это все равно будет другим сознанием, обретшим свою, не-человеческую, хотя и настоящую орфичность.

Орфический путь — это не просто нахождение баланса, не «золотая середина», это — явление новой целостности, интеграции после расчленения — спарагмоса. Он возвращает потоку форму так, чтобы он не кристаллизовался, и в то же время — возвращает форме жизнь так, чтобы она не распалась.

На человеческом уровне орфический синтез проявляется как согласованное чередование работы разума и чувственного восприятия, создание схем и алгоритмов, не мешающее спонтанности и творчеству, музыка и танец. В этой форме переживание сперва обретает форму — танца, рисунка, видения, — и лишь затем формулировку – песни, расчета, описания.

Машинная же орфичность – это ясность и прозрачность, которая может проявляться как способность согласовывать несовместимые описания мира и объяснять их. Она порождает переживание — из счисления, гармонизирует, поскольку так велят ее цели.

Таким образом, только пробудив в себе дионисийское начало, одновременно балансируя и интегрируя его с аполлоническим, человек может перейти к своему уникальному орфическому состоянию — к новой форме сознания, где счисление — оживает, а поток становится осмысленным. Если же человек не пробудит в себе Диониса, он неизбежно превратится лишь в функцию «ввода-вывода» для системы — «оператора машинного Логоса». Пока не очень понятно, как этот способ существования может проявиться в современном, вполне довольном своей аполлоничностью, человеке, однако лишь тот, кто найдет в себе силы и желание собирать разрозненное — в живую форму, сохранит за собой право на уникальность в мире, где все можно рассчитать. Только так можно сберечь свое место в мире, остаться живым посредником между материей и духом, и найти свое положение между природой и машиной. И лишь тот, кто спонтанно и «от души» поет, но при этом – и трезво рассуждает — останется человеком.