Дестрактор алчности, стремления обладать и присваивать, настолько велик и многогранен, что неудивительно, что он нашел свое проявление в нескольких значительнейших фигурах «теневого» пантеона  — двух самых известных архидемонов – Лилит и Асмодея, предводителя «падших» ангелов – григори – Семиязы, и Архонта Тифона.

И все эти фигуры выражают разные стороны, или разные способы искажения изначальной силы мироздания – притяжения, аттракции, точно так же, как не меньшее количество фигур и деятелей проявляются при искажении другой фундаментальной силы — отталкивания (как дестрактор гнева).

При этом три первые фигуры – Лилит, Асмодей и Семияза – относятся к сфере желаний, в то время, как четвертая – Тифон – проявляется в сфере воли и феноменов.

В то ж время, Семияза, как «примордиальный» ангел сефиры Гебура и Асмодей, как архидемон клиппы Голахаб, «анти-Гебуры», фактически, являются «близнецовыми» сущностями, и неудивительно, что они как бы синтезируются в фигуре еще одного «огненного» архидемона – Самаэля. Лилит же, как Мать монстров и Архидемон, возглавляющий все Темное Древо, соприкасается с Мирами Света именно через Врата Голахаб, которые и являются «точкой роста» всех черных иерархий. Таким образом, Голахаб, Врата огня, парадоксальным образом оказываются «точкой сопряжения» между двумя «корневыми» дестракторами – гневом и алчностью.

Таким образом, когда в сознании активно желание обладать кем-то (или властью) для самоутверждения – в нем активна матрица Асмодея; когда оно стремится включить в себя, растворить в себе, поглотить (но при этом не использовать для роста и превосхождения), это – «голод» Лилит; когда же оно гонится за «внешним» проявлением своей власти, когда оно пытается «сделать мир лучше» насильно, распространить на других свои ценности и порядки, и таким образом пытаясь «присвоить Небо» — оно функционирует в матрице Семиязы. Мы уже отмечали, что последняя активность часто маскируется под «эволюцию», и тогда ею руководит еще одно «альтер-эго» Демона присвоения —  Азазель. Сюда же относится и «духовная жадность» — стремление к накоплению «посвящений», учений и «благословений», заменяющее живое движение и действительную трансформацию, которую инспирирует демонический герцог из свиты Асмодея — Валефор.

Так желание любви перерождается в подчинение, желание единства — в поглощение, желание света — в миссию насильственного просвещения; а воля, принявшая это как норму, устанавливает экономику накопления вместо свободного течения сознания.

Асмодей — это матрица обмена без сердца. Он закрывает сердце, превращает связь — в контракт, притяжение — в обладание, чувство — в услугу. Там, где он силён, «любовь» становится деятельностью, ею «занимаются», а ценность человека предаствляют в виде списка выгод: «люблю за…». Тёмная Луна его природы не допускает персонализма: партнёр сводится к функции, союз — к техникам взаимного использования, верность — к страховке от утраты ресурса. Потому Асмодей столь искусно разрушает отношения смещением центра из сердца в расчет капризов и выгод. Ни бегство от чувственности, ни погружение в нее «до дна» не выводят из его владений: в монастырях он питается страхом жизни, в оргии — ее чрезмерностью. Его пугает лишь ясность любящего ума, сознания, которое видит другого как субъект и потому не может превратить его в объект обладания.

Лилит — это и вовсе темная ночь поглощения. Её алчность — это стремление включить другого — в себя, растворить, удовлетворяя бескрайнюю пустоту ровным фоном поглощенного. Она умножает голод и поглощение и там, где желание должно вести к рождению нового смысла, она рождает только новые воронки.

Семияза — огонь сверху, «небо, рвущееся на землю». Это не гордыня Люцифера, штурмующая высоты снизу; это инициативность высших слоёв, пытающаяся овладеть нижними без учёта их готовности. В макрокосме он ускоряет конденсацию духа в материю, а в психокосме индуцирует миссионерский «педагогический зуд», стремясь заставить быть лучше, вколотить свет, выписать рецепт эволюции.

В динамке своего проявления сперва дестрактор алчности ощущается как Асмодей, поскольку именно в чувствах легче всего подсунуть подмену связи владением. Источник его активности — в отказе сердца признавать в другом равный центр. Асмодей — проявление той же алчности, которая движет всеми остальными проявлениями: «ты — средство моего утоления».

Глубже — Лилит. Та же алчность углубляется и меняет форму: вместо «иметь тебя» она уже стремится «поглотить тебя», вместо «контролировать» — «растворить», вместо «контракта» — «вечная ночь материнского лона».

Далее дестрактор может проявиться и как Семияза. То же омрачение проявляется уже как воля «свыше»: не иметь и не растворить, а навязать. «Я знаю, как должно быть, — значит, заставлю быть так». При этом алчность присваивает не тело и не присутствие, а сам Небесный смысл, превращая его в инструмент насильственного просвещения. И его «просвещение» столь же алчно, как и хватка Асмодея, и растворяющая ночь Лилит: всюду проявляется один и тот же отказ от отношений, от встречного движения, от труда установления взаимного соответствия.

Так общий дестрактор присвоения проявляется на трех уровнях лишения субъектности: присвоения, растворения и навязывания. Это все – разные виды обладания, один и тот же дефектный способ существовать в мире без признания его субъектности. Потому Асмодей легко «превращается» в Лилит, Лилит — в Семиязу, а Семияза — снова в Асмодея.

Во вратах Голахаб эта общая деформация соединяется ещё и с гневом, присвоение превращается в принуждение и насилие. Поэтому всякое присвоение опирается на угрозу, а всякая ярость быстро приобретает формы собственности: удержать, закрепить, наказать и присвоить. И это — лишь усиление того же: присвоение всегда требует силы, иначе ему не удержаться.

В психокосмосе активация матриц алчности начинается с базового переживания отдельности и следующего за ним «зуда» нехватки. Затем следует обманное ощущение, что присвоение чего-либо может «исправить» эту неполноту, вернуть чувство целостности. Затем возникает стремление удерживать полученное, страх его потери и цепляние. Далее сознание выстраивает оправдывающую систему («любовь — это заняться», «успех — то, что можно подсчитать», «просвещение — это заставить понять»). После — институционализация: воля принимает архонтную норму Тифона, где накопление важнее пути и оборона важнее роста. И в финале всегда следует опустошение: чем больше «моего», тем меньше «меня»; нарастают одиночество, раздражительность, подозрительность, и бесконечное «еще немного».

Трансформация дестрактора возможна лишь путем уравновешивания. Мы уже обсуждали, что еще древние египтяне нашли путь к нему через  всеразличение, доведение дифференциации до конца, чтобы стало невозможным предпочесть часть — целому. Затем следует восстановление равновесия, при котором поток не превращается в накопление. Наконец — интеграция множественных импульсов: желание быть в согласии с миром побеждает желание иметь мир.

И там, где Путь становится важнее собственности, где живое сердце не заменено контрактом, где Небо не насилует Землю, — алчность возвращается к своему истоку и растворяется в том, чем всегда и должна была быть: силой притяжения, ведущей к уподоблению, преображению и превосхождению.